2—22

и теперь среди публики, смотрящей наш Мольеровский спектакль?

Мольер нагляделся на придворных вертушек дам; его жена, Арманда, не раз досаждает ему своим щегольством и кокетством, — и вот завертелись на сцене смешные жеманницы. Милые жеманницы! не вы ли это умираете от скуки и грезите о романическом бегстве в «Женитьбе Бальзаминова»•? Не ваш ли герой, хвастливый лгун и болтун Маскарилль, пленил семью городничего, перенесенный под именем Хлестакова• из прекрасной Франции в наше российское захолустье?

И когда мне говорят, что Мольер устарел, что Мольер стал скучен, — мне смешно. Не Мольер, а мы мертвы и скучны, — это мы разучились смеяться. Но если бы вместо грозных иеремиад, которые мы так любим, вместо бессильных жалоб, убивающих нашу волю, — мы засмеялись острым смехом мольеровской сатиры, как могучи, как сильны были бы мы в борьбе с нелепыми чудищами жизни, с кошмарными призраками окружающего нас мрака, которых мы должны победить.

Так я понимаю и чувствую Мольера.

Я не гляжу на его пьесы, как на материал для старинного театра, — мне интересно воскресить не форму театрального представления времен Мольера, а дух его произведений, стиль его речи, ритм слов и движений его персонажей. И я, играя как актер Мольеровскую роль или режиссируя Мольеровскую комедию, — лишь постольку прибегаю к условной планировке и симметричности в движениях и переходах, поскольку такая условность и симметричностъ чувствуется в построении всей пьесы, ее отдельных сцен и фраз.

Играя Мольера, не надо археологически воскрешать старинные приемы и формы: форма и содержание неразрывны в его произведениях, — одно вытекает из другого, и в этом великое мастерство гениального художника — Мольера.

Николай Урванцов.