3—16

Островский.

Если Франция имеет своего Мольера, то у нас русских есть Островский. И как Мольер типичен для французского театра, так Островский является представителем театра русского. В театрах Франции культ Мольера, стиль Мольеровских пьес чувствуется в любой французской комедии; его сценические традиции свято берегутся и сохраняются. Лучший театр Франции зовется Домом Мольера.

Не так чтит Россия своего Островского. Есть подающее слабые признаки жизни общество его имени. Есть, — вернее, были — актеры школы Островского — живые носители его традиций. Но в настоящее время театральные реформаторы обходят его пьесы, которые больше играются в народных спектаклях, и наши актеры зачастую подходят к пьесам Островского, как к любому смехотворному водевилю, и на выведенных им лиц смотрят лишь, как на комические персонажи. Так воспринимать Островского — это все равно что, глядя на древнюю иконопись, видеть в ней карикатуру и смеяться над нежной наивностью примитива,

Я нарочно беру сравнение с иконописью, ибо в Островском много святости, истинной святости духа, любви, милосердия и сострадания.

У Островского нет злодеев, а есть лишь темные, невежественные люди. Они не злы — они слепы.

Тит Титыч Брусков• — гроза и тиран семьи, окруженный сутягами и вымогателями, искренне считает всех за жуликов, а, узнав, что Досужев ради дружбы к Андрюше даром хлопочет и делает доброе дело, — этот «зверь» говорит:

— Понимаю... Ты приходи почаще, я полюбил тебя.

И Гордей Торцов• просветляется и сбрасывает кору самодурства, ощутив любвеобильную душу пьяницы Любима. Они не злодеи, а искалеченные кошмарной жизнью несчастные люди.

И в «комических» типах Островского легко почувствовать живых, страдающих людей, — которые вызывают не смех, а сострадание. Смешон Тихон в «Грозе», но его смешное безволие трагично: оно губит и его, и Катерину, потому что, живи Тихон не маменькиным умом, он сумел бы пожалеть, простить и любовно, «ладком» распутать «путанное» семейное дело.

И Карандышев• не был бы так эгоистично жесток, так больно бестактен, если бы в нем не горело больной раной его растоптанное человеческое достоинство, его, — пусть смешное, но грубо поруганное и оплеванное самолюбие.