13/14—140

Нет, это — рядовое представление «Прекрасной Елены»•.

У нас в гимназии только что ввели греческий язык. Учитель — толстый, румяный — учит нас, как писать кси и пси, а директор уверяет, что необходимо каждому культурному русскому знать по-гречески. С благоговением у нас говорят с кафедры о героях древности. Я чувствую к ним беспредельную робость с самого нежного детства: у нас на этажерке лежит толстейшая книга в переплете из телячьей кожи. Это перевод «Илиады», сделанный моим дядей Николаем Ивановичем •. Все родственники благоговеют перед этим подвигом и иногда только говорят:

— Да, — и получил Николай Иванович за этот перевод место в Публичной библиотеке и казенную квартиру.

Но, кажется, никто из родных не мог осилить этого перевода свыше двух песен. — Я прочел его всего, — подготовился к восприятию со сцены истории похищения жены Менелая и с волнением ждал, когда воочию увижу столицу Спарты.

И я увидел.

Орест запрыгал передо мной в одной рубашонке. Ахилл запел, подрагивая, как Фарлаф, длиннейшими усами и не снимая черепахового пенснэ. Первосвященник Калхас канканировал, несмотря на свое духовное звание. Аяксы, как старички в «Фаусте» •, пели что-то смешное и целовались.

И гимназистик пучил глаза и удивлялся:

— Чего это они в таком виде?

Но ведь под звуки оффенбаховского смычка веселилась вся Европа. Говорили у нас, что французский Михайловский театр конкурирует с самой «Comedie Francaise». Увы! И там появилась Девериа, показала публике свои ляжки в трико, а грудь и спину в натуральном виде и затмила всех прежних исполнительниц французской сцены.

Робко притаилась русская драма. В этот год Авер-