17/18—272

думал, что в отношении к поэзии музыка должна быть тем же, чем в отношении к правильному и ясно начертанному рисунку являются живость красок и контраст хорошо распределенных светотеней, которые служат оживлением фигур, не искажая их контуров. Поэтому я не хотел ни прерывать актера в наивысшем подъеме диалога, заставляя его выждать скучный ритурнель, ни останавливать его посреди слова на удобном вокале и в длинном пассаже демонстрировать подвижность его прекрасного голоса или же дожидаться, пока оркестр даст ему время перевести дух для каденции. Я полагал, что не должен спешить переходом через вторую часть арии, — быть может, наиболее драматическую и наиболее важную — спешить только для того, чтобы иметь предлог регулярно четыре раза повторить слова первой части и закончить арию там, где смысл, — быть может, не позволяет поставить точки, — только затем, чтобы певец получил возможность показать, что он умеет по своей прихоти видоизменять данное место столько-то раз. Словом, я старался изгнать все эти злоупотребления, против которых давно уже тщетно восстают художественное чувство и здравый смысл. — Мне казалось, что увертюра должна подготовить зрителей к действию и дать, так сказать, его краткое содержание; что ансамбль инструментов должен соразмеряться со значительностью момента и с напряженностью страсти; что в диалоге не следует допускать резкого несоответствия между арией и речитативом, дабы бессмысленно не нарушать периода и не прерывать некстати силу и горячность действия. — Я полагал, кроме того, что мои наибольшие усилия должны быть направлены к отысканию прекрасной простоты, и я избегал щеголять трудностями в ущерб лености; изобретение какого-нибудь нового приема я считал ценным лишь в той мере, в какой этот прием естественно вызван ситуацией или полезен для выразительности. — Таковы мои принципы».

Как видит читатель, принципы эти таковы, что