17/18—271

развернуть ресурсы моего искусства. Этот автор, отмеченный печатью гения и таланта, в своих поэмах «Орфей», «Альцеста» и «Парис» пошел путем, который мало известен итальянцам».

В те времена либретто Кальсабиджи должны были действительно показаться откровением на итальянской оперной сцене. В наши дни они уже не производят впечатления чего-нибудь исключительного; кое-что в них кажется нам теперь даже слишком наивным, — например, обязательно «благополучные» развязки; а иные диалоги, при всей их несомненной искренности и талантливости, свидетельствуют о том, что автор смотрел на античный мир сквозь призму Корнеля и Расина... Но все же Кальсабиджи в пластичных формах выдвинул на оперную сцену настоящие, глубокие человеческие чувства и переживания; а Глук сумел использовать этот драматический материал изумительно.

В «Альцесте» он воплотил свою реформу еще строже и решительнее, чем в «Орфее». Сущность своих идей композитор сам с превосходной ясностью изложил по-итальянски в своем посвящении «Альцесты» великому герцогу Тосканскому•. Считаю поэтому интересным привести здесь (в своем переводе) главнейшие абзацы этого замечательного глуковского credo.

«Когда я предпринял,— пишет Глук, — сочинение музыки к “Альцесте”, я задался целью совершенно очистить партитуру от всяческих злоупотреблений, введенных в оперу либо неумным тщеславием (mal intesa vanita) певцов, либо чрезмерной уступчивостью композиторов, — от злоупотреблений, издавна безобразящих итальянскую оперу и превращающих самый великолепный и самый прекрасный изо всех спектаклей — в самый смешной и самый скучный. Я мечтал заставить музыку исполнять ее истинные функции— способствовать поэзии в выражении чувств и ситуаций фабулы, не прерывая действия и не охлаждая его ненужными, преувеличенными украшениями; я