13/14—177

щеннодействовала... Мне совершенно ясно представлялось, что Верочка и я — одно лицо. Что делалось в публике — невообразимо!» Желая показать Тургенева всем, Савина хотела провести его из ложи на сцену. Тургенев «решительно заявил, что, выйдя на сцену, он признает себя драматическим писателем, а это ему «и во сне не снилось», и потому он будет кланяться из ложи, что сейчас и сделал. Кланяться ему пришлось целый вечер, так как публика неистовствовала. После третьего действия (сцена Верочки с Натальей Петровной) Ив. С. пришел ко мне в уборную, взял за обе руки, подвел к газовому рожку, пристально, как будто в первый раз видя меня, стал рассматривать мое лицо и сказал: — «Верочка... я даже не обращал на нее внимания, когда писал... Все дело в Наталье Петровне... Вы живая Верочка... Какой у вас большой талант!..»

И здесь, в это время, седая голова писателя преклонилась пред талантом и молодостью черноглазой артистки. Прожив одиноким до старости у семейного очага знаменитой иностранки, Тургенев на склоне дней пережил запоздавшую любовь к другой, но уже русской знаменитости, артистке Александринского театра. В письмах он не раз говорит о своей любви к Савиной, ставшей в его жизни «чем-то таким, с чем он уже никогда не расстанется». «О Вас я думаю часто», пишет он, «чаще, чем бы следовало, Вы глубоко вошли в мою душу. Долго и нежно целую Ваши руки... Я люблю Вас». О чем бы Тургенев ни думал, «где-то на дне души его звучит одна и та же нота», говорящая о том, что «час, проведенный в вагоне, когда он чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады», что «дверь, за которой мерещилось что-то таинственное, захлопнулась навсегда», так как вся жизнь уже позади».

Письма Тургенева, обыкновенно краткие и мало интересные к другим, к Савиной всегда значительны и поэтичны. Это почти те же непревзойденные, несмотря на толпу подражателей, жемчужины тургеневского творчества — стихотворения в прозе, где он в сжатой форме поведал о переживаниях своей богатой души, преклонился пред подвигом и любовью, рассказал о горечи одиночества и ужасе пред стихийной силой всепобеждающей смерти...

Последним, торжественным аккордом среди них звучит его «Русский язык». Ему он служил, его оберегал, им он жил и восторгался.

«Во дни сомнений,  во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! — Не будь тебя — как не впасть в отчаяние, при виде всего, что совершается дома? — Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»•…

А. Поляков.