8—38

из бесчисленных ему подобных примеров, как прочно и крепко и притом часто совершенно незаметно для нас внедрилась в наше сознание античная культура.

А. Малеин.

О «Парсифале»•

II*)

Оба эти мира, старый и новый, нашли себе в «Парсифале» музыкально-сценическое выражение исключительной пластичности и законченности. Композиция эта поражает, прежде всего, своей полной, окончательной отрешенностью от всяких прикрас, от всяких эффектов, не проистекающих из самой сути произведения, — поражает своей особой, утонченной простотой, которая говорит столько же о глубочайшем проникновении автора в свою тему, сколько о величайшем его мастерстве. Такой «сложной простоты» художник достигает только путем долгого искуса и постепенного восхождения, мало-помалу освобождаясь от всего лишнего, привходящего, — от всего того, что не служит исключительно и непосредственно для данной драматической цели. И тем ярче, тем трогательнее выступают на фоне этого художественно-сознателъного аскетизма, — который многими еще не так давно принимался за признак упадка творческого гения, — такие сильнейшие в своей святости эффекты, как отрада тихого, безмятежного утра (Амфортас: «Мучений ночь ушла, — в лучах проснулся лес!»), вся мистическая сцена трапезы рыцарей и озаряющее мрак сияние Граля в первом акте, — как омовение ног, миропомазание, крещение, безконечно-нежные «чары страстной пятницы», исце-

*) См. № 7 «Бирюча».