II—71

ной драме экзальтированной богомолки приволжского городка слишком много касаний того, что вне быта, вневременных и преходящих условий.

Но для Добролюбова и тут только злоба дня, текущие вопросы конца пятидесятых годов — «Иной раз бывало, рано утром в сад уйду, еще только солнышко всходит — упаду на колени, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут. И о чем я молилась тогда, чего просила — не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно». Приведя эти слова, критик говорит: «Бедная девочка, не получившая широкого теоретического образования, не знающая всего, что на свете делается, не понимающая хорошенько даже своих собственных потребностей, не может, разумеется, дать себе отчета в том, что ей нужно». И стоит ли брать статью в ее целом, говорить о протесте, якобы скрытом в самоубийстве Катерины, указывать, как это делает Орест Миллер, что нет ничего возрождающего и освободительного в ее гибели? Все это слишком ясно, и Аверкиев был прав, когда еще в восьмидесятых годах попросту говорил: «Как известно, никакого протеста в лице Катерины и днем с огнем не отыщешь»*. Как известное была принята эта истина и в первом труде по истории русского театра. Автор его, профессор Варнеке, справедливо говорит, что добролюбовское понимание Катерины не только можно считать устаревшим. Нет, оно было ложно и для своего времени, являясь шагом назад, хотя бы по сравнению со статьей Дудышкина.

* «Дневник писателя». А. Н. Островский, 1886 г., июнь, стран. 253.