II—66

влекло в борьбу минутное увлечение светским шалопаем. По мнению Добролюбова, благородная выходка Бородкина совершенно исключительна и несообразна с нравами его среды — заключение, которое могло быть продиктовано лишь предубеждением против непросвещенных в духе новых понятий людей и слепой верой во всеисцеляющую силу такового просвещения. Но тут-то и восстала с полнейшим единодушием критика более поздней эпохи. Обидно читать, как Орест Миллер и Незеленов преподают Добролюбову уроки подлинного демократизма, правильно указывая на то, что искра Божия, на которую ссылается Ваня Бородкин, вполне возможна у людей старого покроя, как возможно, с другой стороны, ее отсутствие у людей покроя нового. Тут мы имеем дело с самым досадным промахом, и можно быть лишь признательным Скабичевскому за то, что в популярных очерках по истории русской литературы он не счел возможным обойти ошибку Добролюбова и отметил, как противоречит здесь критик своим же заявлением о вере в народ.

Старательный библиограф мог бы отметить и другие пункты расхождения новой критики с автором «Темного Царства». Наш очерк не претендует в этом случае на исчерпывающую полноту. Можем лишь отметить то, что постройка Добролюбова колебалась в ее, казалось бы, самых незыблемых частях. Что говорить о «Бедность не порок» и «Не в свои сани не садись», когда из-под власти цепких формул выбивались и «Свои люди сочтемся». Уж к этой ли пьесе не применимо все мрачное, что кроется в суровых обобщениях автора. Но — увы — и тут за мраком, который только и чудился критику,