II—60

соединиться к той мысли, что деятельность драматурга не лишена обличительного характера. «Темным сторонам быта у Островского спуска нет», решительно заявляет он. Но этот критик угадывает что-то большее в широком, нетенденциозном мире драматурга. Не в силах уловить это большее сухим анализом, он говорит о том, что писатель постоянно приводит к вопросу о тайнах русской народности, открывает не только хаос и нелепицу дарящих кругом понятий, но и те силы, которые нужны для выхода на свет и полного перерождения. И что же приводит критик в доказательство своей мысли? Как раз ту сцену, о которой только что говорили мы: «Взгляните, — приглашает он, — хоть на Большова, этого праотца всех купцов-самодуров, изображенных автором впоследствии. Уж этот ли не представляет всех задатков выдержанности с его жаждой обмана, презреньем к людям, семейным деспотизмом и полным отсутствием всякого морального чувства? И что же он делает? Он погибает, как ребенок, от безграничной доверенности к парню, лицемерие которого хорошо видит, от детской веры в признательность облагодетельствованного плута».*

Не кроется ли в этих строках ответ на вопрос Добролюбова, в чем выразился тот внутренний трагизм, который заставил бы страдать Большова и примирил бы с его личностью?

Уже в споре о Большове, за разногласием по поводу отдельной сцены, скрывался в конце концов спор о самом существе художественного образа. Но Добролюбову пришлось выслу-

* См. Зелинского «Критические комментарии к соч. А. Н. Островского», т. 1, стран. 65.