II—59

шову сочувствие зрителей, он полагал, что талантливый актер мог бы с поразительной силой выставить весь комизм этого самодурного смешения Иверской с Иудою, ссылки в Сибирь с христорадничеством. Но действительность не оправдала этих догадок. Никто из актеров не увидел никакого самодурства в беспорядочных словах старика, вдруг распознавшего подлинную сущность бездушной дочери и холодного мошенника — зятя. Искренним горем повеяло на них от его мольбы избавить его от острога и Сибири, и судорожные вопли уплатить кредиторам никому не показались «христорадничеством».

Сцена прихода Большова приняла драматический оттенок, хотя идеи Добролюбова нашли отзвук в рецензентских кругах. Характерно при этом, что попрекали исполнителей за забвение выводов «Темного царства» неведомые анонимы, тогда как лучший театральный критик шестидесятых годов, А. Баженов, решительно заявил, что не может согласиться с Добролюбовым в том, что Большова при приходе к дочери терзает только внешний стыд. Не говоря уже о других доводах, он указал на то, «что нельзя отказывать старику хотя бы в грусти по невозвратном прошлом и привязанности к тому углу, в котором выжил он весь свой век»*.

Большов — герой самой безотрадной пьесы Островского, если только термин «безотрадность» приложим к творчеству этого писателя. И все же Добролюбов оказался не прав в своей суровой оценке. И не одни лишь подмостки выявили его неправду, — та же мысль звучала и в критике. П. Анненков готов всецело при-

* «Московские Ведомости», 1861 г., № 29.