II—56

анализирует всех действующих лиц и спрашивает в конце концов: «чем можно возмущаться в “Своих людях?” не людьми и не частными их поступками, а разве тем печальным бессмыслием, которое тяготеет над всем их бытом». Выход указан. Зло не непоправимо, ибо «низости и преступления не лежат в природе человека».

Такова основная сущность взгляда, вокруг которого вьется колоритный бытовой узор, тонкая ткань, составленная из отдельных нитей — живых характеристик, цитат и сопоставлений. Верой в человеческую душу, той же верой в правдивые ее зачатки, которая была дорога и патриотически настроенным сотрудникам «Москвитянина», веяло от этих слов. И кто мог устоять пред соблазном подписаться под заключительной фразой о том, что «результатом психических наблюдений драматурга оказалось чрезвычайно гуманное воззрение на самые, по-видимому, мрачные явления жизни и глубокое чувство уважения к нравственному достоинству человеческой натуры»?

Не касаясь пока вопроса об истинности основных воззрений критика, укажем на то, что при провозглашении такой формулы открывались большие опасности. Перекладывая всю ответственность с природы на быт, критик не только освобождал, но и подчинял личность. Он сумел каждого защитить от упрека в злодействе, но как быть в обратном случае, когда о вине нет и речи, и человек, несмотря на все влияние среды, сохраняет чистоту сердца? Ответить отрицательно на этот вопрос, сказать, что такой случай невозможен по существу, был тем соблазнительнее, что этим еще более унижался ненавистный быт. И этому мелкому, не широко-