I—139

старый вопрос трагедии — о власти. Власть ужасна сама по себе; это чудовище, которое создает мучительный страх и будит самые жестокие инстинкты — такова мысль автора, совпадающая с тем, что проглядывает и в хрониках Шекспира•, и у Шиллера в «Орлеанской Деве», и у нашего Толстого в «Царе Федоре Иоанновиче». Но что дали новые приемы для разработки старого мотива? Вспомним хотя бы трагедию Толстого, ее заключительный аккорд — сцену у монастыря. В десятый раз вокруг носителя венца мутной волной разошлись круги интриги, и в десятый, как и в первый раз, все так же смутно для его взора. Честолюбец Годунов, «русский плут», добродушный Луп Клешнин, предатель, готовый покрыть убийство брата Шуйский — никто из них не сбивается на нарочитого злодея. Но кругом — удушающий мрак. Святой правитель подводит последние итоги, и в результате — безумный вопль к Тому, от Кого исходит и доброе, и злое: «за что меня поставил Ты царем!» Мысль единого, исторически верного лица превращается в вечную мысль, и быт входит к символу. Тот же мотив у Пшибышевского. • Но что дает этот драматург по пути к тому же обобщенью? Пред нами схема, подчеркнутая обнаженность задач. Вместо ибсеновской тайны то ускользающих, то завораживающих символов, до конца понятные персонажи типа старинных моралите. Зрители не могли отрешиться от мысли, что автор не достиг, а ищет, и это делало невыразимо трудною задачу постановки пьесы. Режиссер • невольно стремился опереться на того, для кого более привычны попытки выявления нестерпимо-жуткого, и ставил над собою декоратора•. Традиция мучительных в своей загадке рисунков Бердслея — вот что доминировало в постановке. Остальное не органически выливалось, а подгонялось к определившейся уже задаче. Чем могла быть при этом игра артистов, если не исканием? И сколько в ту минуту, когда мы чувствовали «нет, это