I—133

поражать безэффектностью игры и уносить за сцену «непередаваемую грусть»*.

Эту тонкость сценического рисунка, которую так и хочется назвать стилем театра настроений, грубо попрали в эпоху шестидесятых годов с ее резкими требованиями натурализма. Но насколько именно этот натурализм был не в духе русского искусства, ярко говорит пример Островского. Пьесы писателя ставились в пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годах. Сколько превосходных исполнителей увидел автор! Какая длинная прошла перед ним вереница актеров, поражавших уменьем схватывать явления жизни и целиком переносить их на подмостки. Но, оценив этот реализм, он все же вспомнил о старом, до-бытовом театре и в записке о театральных школах говорил, как о чем-то бесконечно прекрасном, о былой сцене с ее неумолчным культом изящного. Тонкая игра Комиссаржевской шла навстречу этим пожеланиям, она была отзвуком на утраченное мастерство прежних дней. И если вспоминать имя Островского, можно сказать неизмеримо большее: надо признать, что артистка и непосредственно сослужила прекрасную службу драматургу, осуществив во всей полноте те замыслы его, которые до того находили далеко не совершенное воплощенье. На этом вопросе, как особенно ярко подчеркивающем значение Комиссаржевской для русской сцены, надо остановиться более подробно.

Вспоминая все, что мы знаем о постановке пьес Островского, мы подмечаем в цепи неудач, без которых конечно не могло обойтись дело, два наиболее грустных срыва. Первый из них исполнение «Бедной невесты». • Как много вложил молодой драматург в ту пьесу, в которой излил и грусть и сладость личных переживаний первого любовного

* Выражение А. Баженова в рецензии о пьесе «Жених из долгового отделения» •.

Музыкальный и Театральный Вестник, 1860 г. № 18.