I—124

мы видим плоды мандерсовского учения: все делается ради того, чтоб никто не подозревал, какой человек ее муж, каков на деле отец ее ребенка. Якобы христианское учение Мандерса взрастило в ее душе столько скрытности, гордыни, безграничного презрения к мужу и прямо фантастическую ненависть, которая заставляет через много лет мертвецу вернуть его «капитал», скопленный по грошам, в виде памятника-приюта его имени, чтоб ни одна крупица зачумленных денег не попала к обожаемому сыну. Сердце фру Альвинг заскорузло от перенесенных, но не растворенных прощением страданий.

Единственное существо, к которому она чувствует беспредельную нежность — это сын. Единственное утешение — это сознание, что, удалив его ребенком из дома, она спасла его от растлевающего влияния развратника-отца. Мало того, она память отца окружила для него ореолом. И вот тут уже не одно сухое исполнение долга. Тут тончайшая нравственная щепетильность, большое внутреннее благородство, заставляющее ее упорно молчать даже тогда, когда она могла бы одним словом облегчить страдания сына, открыв ему, кто причина его немощи. Она задыхается от мучений и молчит, — молчит, пока в рассуждениях сына не находит спасительного слова. Сама она с детства знала только безрадостное исполнение долга, и вдруг сын ей говорит о радости жизни, о праве человека на счастье, о врожденной потребности, ждущей своего удовлетворения и без него вырождающейся в безобразие. Этого мандерсовское мировоззрение не знало. Все подобное беспощадно подавлялось его законом. Отсюда такие натуры, как капитан Альвинг, вырождаются в скрытых развратников, такие, как фру Альвинг, черствеют и замыкаются, такие, как пастор Мандерс, становятся комичными в своем паническом ужасе перед вольным словом, движением и чувством,

Радость жизни, понятая как естественная потреб-