I—38

бежно и по принципиальным соображениям. Музыка не может и не должна изображать отталкивающие, отвратительные явления, каждая попытка в этом направлении (а такие уже имеются у новейших композиторов) приводит к тому, что музыка, желая выразить отвратительное, становится сама отвратительной музыкой в буквальном смысле. И Корсаков, конечно, был настолько большим и мудрым мастером, чтобы не впасть в такое искушение. Вот почему музыка Гришки не усиливает отталкивающее впечатление его личности, а ослабляет его.

С превосходным художественным расчетом противопоставили Бельский и Корсаков отталкивающему образу Гришки чарующий образ Февронии. Мне жаль только, что Бельский вложил ей в уста эти, противоречащие Евангелию, слова о грехе, который «не простится, так забудется». Без этих слов Феврония была бы близка к идеалу совершенного человека, начертанному в Евангелии. Феврония вся преисполнена нежной и спокойной любви к людям, к лесным зверям, ко всей природе, и при том она сама не подозревает о той силе, которая кроется в этой любви, кротости и смирении, составляющих самое существо ее души.

Здесь уместно остановиться на еще одном отличии русской драмы от немецкой. У Вагнера освободителем Амфортаса от греха является мужчина, рыцарь, гордо и уверенно сознающий свое призвание и готовый защищать его оружием. У Бельского—Корсакова освободительницей (и физически и морально) Гришки является женщина, единственным оружием которой является молитва, женщина, даже не подозревающая всей силы своей личности. Я опять должен цитировать несколько слов из книги Бердяева, из статьи «Душа России». Говоря об анархизме, как явлении русского духа, Бердяев пишет: «Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покор-