I—21

зрителя. Я не говорю уже о том, что ничего подобного такому впечатлению не получается при чтении текста, так как прозрение Парсифаля в объятиях Кундри просто непонятно. Но и сценическое воплощение замысла Вагнера (в Байрейте)• не достигает цели, несмотря на величайшее искусство, с которым композитор иллюстрирует переживания Парсифаля и Кундри игрою лейтмотивов в оркестре. Причина сравнительной беспомощности гениального композитора в данном случае двоякая: принципиальная невыполнимость задачи и ослабление творческой силы Вагнера, приближавшегося к концу шестого десятка лет.

Художественная задача музыки в этой сцене: противопоставление греховной страсти Кундри святой чистоте и простодушию Парсифаля.

Вагнер, давший в «Тангейзере», в «Тристане» и в «Зигфриде» такое выражение любовной страстности, которого не достиг еще ни один композитор и до наших дней, в этой сцене «Парсифаля» бессилен: вы видите громадное мастерство, но не чувствуете самого дыхания страсти, того захватывающего впечатления, которое вы испытываете, слушая названные выше произведения.

Намерения Вагнера в этом случае встречают непреодолимое препятствие, принципиальное в самой сущности задачи. Музыка может выразить любовную страстность, но греховная ли это страсть или «чистая» — здесь уже кончается область музыки, так как из сферы чувства мы переходим в сферу понятий, моральных суждений, где господствует слово. Поэтому все попытки выразить в музыке «чистую любовь» принципиально терпят крушение; да, музыка может выразить «чистую любовь», но с условием утраты страстности, плотского влечения. Вот почему так бледна музыкально Елизавета в «Тангейзере», вот почему так бледна музыкально и «чистота» Парсифаля. По той же причине принципиально не-