8—39

ление Амфортаса и заключительный ореол Граля в третьем акте.

Но особая «простота» этих сцен представляет и особые, чрезвычайные трудности для их музыкально-сценического воспроизведения, требуя от всех без исключения исполнителей (т. е. от оркестра, певцов, декораторов и пр.) такой же глубокой проникновенности. В противном случае, при мало-мальски «оперном», т. е. в данном случае фальшивом отношении к делу, должное и единственно возможное настроение неминуемо будет убито. К тому же нельзя забывать, что в театре Вагнера вообще, а тем более в «Парсифале», нет и не может быть «мелочей»: здесь все важно, — до последнего бутафорского аксессуара, до занавеса и внешности зрительного зала включительно. Иной раз одна так называемая «второстепенность» может уничтожить вагнеровскую Stimmung•, — как одна какая-нибудь смешная нелепость способна разом рассеять религиозное настроение молящихся в храме. Недаром, в самом деле, поэт-композитор отмежевался от общетеатрального мира и в уединении Байрейта сам входил во все детали дела! При постановке «Парсифаля» (за год до своей смерти)• он неустанно распоряжался на сцене, предъявляя весьма строгие требования и самолично показывая, например, как надо нести ковчег с Гралем, как должен себя держать хор (ритмика и пластика движений) и пр.

Огромные трудности воспроизведения представляют также жгучие чары греха и победа над ними, — сцены, помещенные автором в центре драмы, во втором акте, который является необходимейшим и сильнейшим контрастом двум крайним действиям. Демонические казни волшебника Клинезора, пытающегося окольными путями проникнуть в священную область и завладеть могущественной святыней, грациозная похотливость подвластных ему юных прелестниц, —