6—49

вся какая? Почти непечатные слова говорит. Но у артиста слова эти звучат как ласка. И нельзя не полюбить этого милого, славного мужичонку. Ах ты, голубь ты!..

Отдал Михайла вору отобранные у него краденые вещи. Тут «Мизерабли»• вспоминаются, похищенные подсвечники. Что ж, и у Гюго это волнует. Но у французского гения ходули, поза, головное что-то и весьма елейное. У Толстого же и у русских исполнителей Толстого все просто, скромно, от сердца и, порою, даже как-то наивно.

Не выводя из мужицкой избы, где пахнет онучей, сивухой, гарью, потом, дымом, где бьют жену смертным боем и походя ругаются непечатной бранью, русское искусство может показать высшую красоту, может поднять дух на Синайские высоты.

Но «Хлебник»• сборов не делал. Газеты его разбранили. Болтливая же и фальшивая и кровожадная «Флорентинская трагедия»• нравилась многим, и нет того провинциального театрика, куда не просочилось бы бледно-розового потока Шельдоновского «Романа».

Д. Айзман.

Из истории французского театра первой революции.

Отец Тальма был зубной врач и желал своему сыну передать свою профессию, которою последний и занимался одно время, но страсть к театру влекла его на сцену, и молодой Тальма на маленьких театрах Парижа подвизался не без успеха. В 1787 году он дебютировал во «Французской комедии» в пьесе Вольтера «Магомет» и вскоре был принят в число пайщиков этого театра.

Первою пьесою, имевшей бурный успех в дни революции, был «Карл IX, или Школа королей» Мари-Жо-