4—42

ский явился достойным преемником и продолжателем Гоголя, но отнюдь не подражателем, как то думали многие критики 50-х годов и в том числе Дружинин. Оба художника призваны были разрешить в своем творчестве различные задачи. Задача Гоголя была чисто отрицательная: «сказать, что дрянь и тряпка стал всяк человек, выставить пошлость пошлого человека, свести с ходули так называемого добродетельного человека... привести, одним словом, к полному христианскому сознанию». Свою задачу Гоголь выполнил гениально: он сказал «слово полное и цельное... слово, наконец, последнее, потому что дальше в его направлении идти нельзя и некуда». Нужно было «новое слово» и новое отношение к жизни. То и другое дал в своих комедиях Островский, явившийся на литературную сцену, как «разумное историческое и самостоятельное последствие» гоголевского слова. Он пошел в своем творчестве от того пункта, где остановился Гоголь, но пошел в ином направлении, в направлении прямого и спокойного выявления и изображения коренных основ народной жизни, сказав тут «новое слово» и показав новое отношение к действительности. «Новое слово» Островского есть самое старое слово: «народность». Под «народностью» в Островском Григорьев подразумевал «объективное, спокойное, чисто поэтическое, а не напряженное, не отрицательное, не сатирическое отношение к жизни». По взгляду Григорьева, Островский — не сатирик и не обличитель «темного царства», как то думал Добролюбов, а выразитель «коренных, стало быть, нормальных органических типов народной жизни — порочных или добродетельных, — это... все равно», выразитель, который «спокойно зрит на правых и виновных», не задаваясь «сочинением идеалом».

В силу многих причин, о которых здесь не место говорить, взгляды Григорьева на Островского в свое