II—183

«Дубровский»•. И весь характер исполнения оперы Чайковского подгонялся под стиль оперы Направника. Как только удалось удалить всю эту наносную мишуру, снять многие фальшиво надуманные ферматы, пошлые взлеты и ассеlе-rando, как звучание оперы словно преобразилось: тихий свет вечерний, мерцание кротких лучей разлилось и нежно осветило музыку. Повеяло русским идеализмом, эпохой рождения русской интеллигенции и тем своеобразным ласковым оттенком мягкости и простодушия, что преобразует немецкую чувствительность и слезливый сентиментализм в искренний кристально-прозрачный лиризм русской женской души. В Чайковском впервые прозвучала песня русской интеллигенции, в его творчестве полно и исчерпывающе выявилось песенность, напевность ее задушевных дум и скорби. И нежность Станкевича, и пламенность духа Белинского, и светлый пафос Герцена, как рождается он в письмах к невесте, и наконец, кротость и тихость женских образов Тургенева — все отразилось в лирике, неистощимо искренней и приветной, П. И. Чайковского. До него музыка звучала лишь в словах: в письмах, статьях, речах и стихах русских интеллигентов — только в его творчестве она зазвучала в звуке. Слушая «Онегина» теперь, словно созерцаешь красивый в своей простодушной наивной прелести нежный лирический альбом. Совсем другое впечатление от «Пиковой Дамы». Значение этой оперы значительно глубже, чем принято думать. Только наиболее доступное из нее вошло в обиход музыкальной публики 90-х годов.• Внутренняя сущность, целостность и смелость трагедийного замысла раскрывались лишь постепенно и даже до сих пор не воспри-