II—138

уже исключен из такой свободы, с ним он не считается, даже просто не замечает его. И при всей этой неограниченной свободе, и при всем этом индивидуалистическом произволе, он все же оказывается связанным. Он сам признается, что так держится за Эллиду, потому что «не может иначе».

Кто же держит в таком рабстве свободу Неизвестного?

Это его собственные страсти и порывы. Стоит только вспомнить, как он по-звериному заревел и зарычал, когда до него дошла весть о свадьбе, как этот разъяренный хищник стал мять и комкать газету, принесшую известие, чтоб понять, что если жалки и бесполезны для жизни старые безобидные караси, то отвратительны и страшны безудержные звери, выпущенные на свободу.

Эта ложная свобода имеет свою манкость и красоту, ей отвечает тайное «влечение, живущее в глубине человеческой души», она «страшит и манит», вызывает сложное чувство «жути» в широких, — а может быть, и наиболее даровитых натурах, — но ведет неукоснительно к гибели: к преступлению или сумасшествию. Ибсен наглядно указывает на это: Неизвестный — убийца, Эллида — на краю безумия, над ней уже веют «черные крылья». От этой дурной свободы, ведущей не к просветленной и совершенной жизни, а к ужасу и преступлению, Вангелю удается спасти жену.

Чем же именно?

«Тут действует нечто сильнее моей воли», — в несказанном изумлении признается Неизвестный, чувствуя свое поражение.

Что же его победило?