II—135

все возраставшей жажды свободы. Ничего более».

«На земле» человек связан, свободу получает он только «в море». Итак: духовная свобода, вот та стихия, в которой призвана жить Душа человеческая.

Для Арнхольма, этого типичного обывателя, такое решение только забавно. Он не чувствует никакой боли и отчаяния, не примечает в людях никакой тоски. Напротив, «большинство живет себе в свое удовольствие, без забот... бессознательно радуясь жизни». А потому земля и есть настоящее место человека, где он без всякого призвания отлично приспособляется и становится всем, чем угодно, не будучи в сущности ничем, — вроде самодовольного Баллестеда, который убежден, что человек может «алки.. акклиматизироваться». Увы! Недаром Баллестед каждый раз спотыкается на роковом словечке. Лжет он! Душа человеческая не может безнаказанно идти на уступки. «Конец морской девы», та картина, на которую его вдохновила Эллида, есть печальный символ: соглашаясь на компромиссы, душа человеческая, эта истинная дочь моря, гибнет вне родной стихии.

Арнхольм, как и Баллестед, это — мертвые души. За веселенькой фигурой гида-музыканта-художника-танцмейстера и брадобрея начинает зловеще вырисовываться тот, кто на высотах искушал компромиссами Бранда•.

«Маленькой ждал он уступки, только мизинец просил протянуть, взял бы потом и всю руку, душу мою загубил бы навек. Это был дух Компромисса».

Дух Компромисса нашептывает бедной Боллете, когда она так опрометчиво продается, чтоб