II—54

он создал, он создал нечто более важное, чем Островский. Это более важное, к чему творчество Островского лишь дало повод, было поворот общественного сознания на новый путь понятий*. И вот является вопрос, что же таилось в этой «некритической», как сознается и Щелгунов, а какой-то иной по самым заданиям своим статье, что прельстило не только жаждущую тенденций молодежь, но и писательские круги, все, вплоть до группы «Москвитянина», так много говорившей о положительных идеалах?

Новая литература — роман и повесть — уже заявили о себе, заражая пробуждавшуюся мысль бодрым исканием нового идеала. Если очерки Толстого о Севастополе• вскрыли ужас войны, если тургеневские «Записки охотника» прозвучали, как похоронный звон крепостному праву, и тут и там обличительный мотив являлся предвосхищением радостно обновленной жизни. Но в театре слышалось как будто нечто иное. Сквозь мрак ничтожных изделий, поставлявшихся на сцену в тридцатых и сороковых годах, всего ярче светил гоголевский «Ревизор». И она томила, эта картина, захваченная так глубоко, измучившая своею безотрадностью самого творца ее. Но пришедший на смену Гоголю новый талант если и стал мучительно тревожить сознанье, то все же навевал своими образами слишком глубокие думы. Порою светлый, радостный, бодрящий, творец Любима Торцова, Любушки и Мити•, Островский задевал действительность слишком глубоко. Цинизм гнуснейшего обмана, звучавший в речах Недопекина•, отзывался целой систе-

* Сочинения, т. II, стран. 682.