I—129

Мы заранее были неумолимы — и победа пришла как будто даже слишком скоро. Первые две картины принесли не только не обольщенье, но самое глубокое разочарованье. Какие права на амплуа инженю-драматик у дебютантки, которая не понимает даже того, что грация инженю должна неуловимо переходить в кокетство?! Мы почти что негодовали: что могло создавать успех этой артистке? Но прошел еще акт, и какое-то сомненье стало закрадываться в нашу душу. Не то, чтобы мы угадали новую красоту. Нет, ее дух все еще был нам непонятен. Но мы угадывали, что то, что кажется нам ошибкой, делается сознательно, что артистка ставит себе какие-то иные цели, на пути к которым нет места ни кокетству, ни грации пошиба водевильных резвушек. Новый талант поманил своей загадкой. Неопределенно куда, но в сторону от установившегося штампа. А затем стало расти и расти очарованье. И самое преклонение перед талантом артистки получало иной дух, глубоко отличный от наших прошлых восторгов.

До тех пор нам показывали искусство как сверкающую и грациозную приманку жизни. Порой это было очаровательно, и мы шли в театр для тонкого наслаждения изящным. Что беспокойные думы, что гнет и муки вечно тревожных вопросов! — театр, думалось нам, тем и приятен, что позволяет отвлечься от них. Но с Комиссаржевской пришло что-то иное. Надо было хоть раз вглядеться в вопрошающие глаза артистки, вслушаться в ее трепетный голос, чтобы понять, что пред нами существо, проникнутое той тоскою о Горнем, которая казалась нам слишком глубокой для того, чтобы ее можно было отразить в образах сцены. Чрез Комиссаржевскую мы поняли, что театр что-то более значительное. На сцене билось нервное, трепетное существо, и мы неотступно угадывали в его порывах муку наших исканий. После почтенных имен, которых достиженья лежали в далеком прошлом, после чаровниц, усвоивших прелесть