I—125

ность человека, в одно мгновение меняет весь душевный строй фру Альвинг. Точно чешуя падает с ее глаз, и она впервые находит оправдание мужу, прощает его, видит ясно свою вину перед ним и именно в силу этого смеет наконец сказать сыну правду. В таком порядке чувств есть нечто высокое, как в самой ее тонкой мести покойному есть известное благородство. Для таких натур, очевидно, в мандерсовском учении действуют не одни привидения, а какая-то то положительная сторона. Но гневная и потому несправедливая фру Альвинг сама этого не замечает и все свое поведение готова признать «трусостью».

Для таких облагороженных натур, как фру Альвинг, казалось бы, и в самом освобождении от старого закона не должно быть такой опасности, как для душ менее утонченных, вроде Регины.

И все таки-мы видим, до каких жутких результатов доводит полное освобождение фру Альвинг. Она хотела развязать лишь один узелок, но все разошлось по швам, и она осталась буквально ни с чем.

Отвергнув прежний законный порядок, как человеческий, так и Божеский, она глумливо спрашивает пастора: «Кто же установил такой порядок в мире», а в практической жизни готова применить свое освобождение-мировоззрение и свести брата с сестрой; ее только останавливает сознание, что Регина не принесет Освальду счастья. Однако, когда эгоистически-холодный и жестокий Освальд объявляет понятия «отец и мать» пережитком старины, она в ужасе. Ее неразумное освобождение отомстило за себя: она сама стала «привидением» для сына. Положим, и сам освобожденный Освальд не более последователен, когда требует от Регины сочувствия в силу кровного родства или желает, чтоб мать оказала ему предсмертную услугу во имя своего материнства. Такая непоследовательность, конечно, показывает только, что чувство и логика не всегда совпадают. Но не пока-