17/18—273

и сейчас еще, и всегда они могут и должны служить настольным memento• всякому оперному композитору. С трудом верится, что они изложены полтораста лет тому назад!

Вскоре триумф трех «венских» опер Глука-Кальсабиджи перебросился в Италию, где композитора хорошо помнили по его прежним произведениям. Но музыкально-драматические формы глуковских новинок были слишком строги для итальянцев, а потому их реформационное значение оказалось там довольно поверхностным. Об этом красноречиво говорило хотя бы то обстоятельство, что произведения отечественных сценических композиторов по-прежнему продолжали восхищать итальянцев,— наряду с Глуком и независимо от него. Последний чувствовал проблематичность своего успеха в Италии и чувствовал также, что вполне понят и оценен он может быть только в столице мира, в Париже.

Выше я уже отметил, что виртуозное пение никогда не играло во французской опере доминирующей роли,— культ bel canto совсем не получил там такого уродливого развития, и драматическое пение не уклонилось до такой степени в сторону, как в Италии. И вот Глук, отлично владевший французским языком, решил попробовать счастья в Париже, где отрывки его опер были уже известны среди специалистов, вызывая подражания и даже беззастенчивые хищения. На мысль о переселении из Вены в Париж натолкнул Глука некий француз дю Роллэ, атташе французского посольства в Вене, большой любитель искусства. И так как Глук не хотел дебютировать в Париже переводом одной из своих «венских» опер, то дю Роллэ сам вызвался переделать ему в оперное либретто «Ифигению в Авлиде» Расина.

Летом 1773 почти уже 60-летний Глук прибыл в Париж с надеждой поставить в Большой опере только что законченную «Ифигению». Но, как водится, местные театральные деятели стали чинить