15/16—236

ума, этот непрестанный анализ, рефлексия — вредили ему самому, как художнику, охлаждали его к своему созданию. Между ним и создаваемым им образом всегда становилось облако его ума, сквозь которое он — может быть — видел контуры, но не ясно видел теплоту и свет, внутреннее выражение созданного образа. Я был с ним в старых приятельских отношениях — и мы подолгу беседовали с ним — конечно, более всего о любимом им искусстве. Я помню, что в разговорах о его последней, большой неконченной картине — он много говорил, много рассуждал, сознавал, взвешивал и более подчинялся указаниям ума, чем непосредственному художественному инстинкту. Он был слишком вдумчив, и некоторые поклонники его таланта замечали, что в первых ударах кисти у него было больше огня, правды: потом наступала рефлексия — и образ что-то терял от этого. Это отчасти совершилось с моим портретом. Покойный рисовал его с месяц: он — казалось мне — добыл из меня что-то из души, на что он был великий мастер — и дал это «что-то», «что-то», какую-то искру правды и жизни портрету. Я радовался, что он поймал внутреннего человека — и сам он был доволен. Портрет вышел жизненный. Потом его отправили к П. М. Третьякову в Москву, а оттуда через некоторое время привезли обратно в Петербург для отправления вместе с другими картинами на парижскую выставку. Но я упросил не делать этого с моим портретом, и мое желание было исполнено. — Пока портрет был здесь, Крамской потребовал у меня еще два сеанса, чтобы что-то поправить. Я согласился — и когда после второго сеанса взглянул на портрет — прежняя искра, правда, жизнь — исчезли. Портрет не тот. Написан превосходно, спору нет, но что-то живое, сильное, какой-то яркий луч (взмах кисти) пропал. Я опечалился и заметил ему, но он самодовольно улыбнулся. Может быть, портрет выиграл в технике, но потерял то, что умел находить в человеке только этот художник. Он нашел было, но и потерял найденное, подчинив непосредственный художественный инстинкт уму».

Отмечает он также черту, характеризующую Крамского в его отношениях к другим. «В отзывах о разных лицах, о их характере, свойствах — Крамской в высшей степени сдержан и приличен. Таков он больше был и на словах, в беседе. Я не помню, чтобы в самых откровенных разговорах он отзывался грубо, резко, презрительно, жестко: насмешливо — да, часто. Даже в приговорах своих о произведениях живописи — которые ему не нравились — он порицал мягко и осторожно».

М. Суперанский.