15/16—224

сильную порцию «яда», так что многие готовы были усмотреть в его либретто чуть ли не «политическую сатиру», — нападение на «всероссийскую сатрапию», подавляющую все свободы... Но в опере, т. е. в сочетании с музыкой, никакой сатиры не получилось и, разумеется, не могло получиться. Бедную музыку иной раз насильно заставляют изображать многое, вовсе ей чуждое. Но политическая сатира — это уж окончательно не дело музыки, это уж совсем не дело оперы, — по крайней мере, такой, которая является, по принципу самого Р.-Корсакова, «произведением прежде всего музыкальным», т. е. где все принесено в жертву музыке и все должно покрываться ею. И действительно, в партитуре «Золотого Петушка» нет решительно никакого намека на сатиру, — подобие которой композитор иного склада, быть может, все-таки ухитрился бы вызвать, идя путем «музыкально-отрицательным»...

Да и у самого г. Бельского «деспот» Додон, его приближенные и «народ» изображены такими сверхидиотами и сверххамами, что о серьезной сатире не может быть и речи: местами пьеса переходит в нечто прямо балаганное, — достаточно, пожалуй, забавное, но все же сочиненное просто для потехи. К тому же в пении три четверти текста «Петушка» пропадает; происходит это иногда отчасти по вине певцов, страдающих слабой дикцией, — главным же образом по вине самого автора музыки: заботясь о чисто-музыкальном построении, он зачастую не церемонился со словом (подобно, например, Бетховену), — причудливо растягивал и произвольно акцентировал его, нередко придавал как отдельным словам, так и целым фразам самостоятельный, вне их самих лежащий музыкальный склад. При такой самодовлеющей декламации смысл и значение текста воспринимаются слушателем с большим трудом.

Таким образом театральная цензура, в свое время переделавшая многие фразы либретто и даже самого